И первое, самое пронзительное, определившее отношение к жизни, - война, судьбы близких людей, военное детство в Соломбале. Мы выбрали самые яркие воспоминания и размышления Веры Николаевны, которой тогда едва исполнилось 9 лет.
Яркие лучи прожекторов
«Отлично помню первые воздушные тревоги. Было ни капельки не страшно. Чего бояться-то? Папа превратил наш дом в настоящую крепость, уж зажигалки-то нам не опасны. И совсем рядом с домом, наискосок через дорогу, зенитная батарея. И потом ведь в ясную погоду ночью какое зрелище-то было – по небу в поисках врага мечутся яркие лучи прожекторов, светло, светлей, чем в лунную ночь. Красотища! А уж как поймают прожекторы вражеский самолёт в свои тугие перекрёстные объятия да поведут в сторону Белого моря, куда они обычно удирали, ‑ это же театр под открытым небом! В такие ночи мы, ребята, и собирались чуть не всем двором на широком крыльце парадного входа.
Это родителям было страшно. За нас. По сигналу тревоги детей и вывести некуда: никаких бомбоубежищ, закреплённых за нами, и в помине не было. Мама поднимала нас с Витей, чтоб быстренько одевались, а сама занималась малышами. Мы натягивали на себя по ночам такую непослушную одежонку, расстилали старое ватное одеяло под здоровенным дубовым обеденным столом и заваливались досматривать сны. Хотя если б взрывной волной опрокинуло стол, от нас бы, поди, только мокрое пятно осталось...
Редко, но случались бомбёжки и днём. Тогда нас из школы строем вели в бомбоубежище. Оно было рядом, под боком у райисполкома. Вот уж тогда было страшно! Убежище больше напоминало впопыхах и потому халтурно сделанную землянку. Уже не один год этой «землянкой» пользовались как «несанкционированным» общественным туалетом. Тьма там была несусветная, под ногами чавкало такое жидкое и скользкое месиво, а уж воздух… Меня с подружкой сразу начинало тошнить.
После второго «спуска» я сказала себе: «Всё! Больше я туда не пойду! Лучше умирать от бомбы, чем спасаться в этой жуткой могиле». Третьего «спуска» не случилось. На время самых страшных бомбёжек, на всё лето и осень сорок второго, нас вывезли в загородные лагеря.
И там было очень тревожно… Обеды в нашей столовой наводили на тяжёлые мысли. Если уж у нас в меню одна меленькая картошка в мундирах, так что тогда дома?
Нас осталось только двое…
А в Архангельске нас ждал самый настоящий голод... Ещё страшнее были вести, которые бабушка сообщила по дороге от причала к дому. О чём-то хотелось забыть и никогда не вспоминать… Когда мама, Витя и я возвращались с кладбища, куда мы ходили поклониться нашим двум братикам – Колюне и Бориске. По дороге домой мама держала нас за руки (теперь рук хватало на всех, нас осталось только двое). И держала так крепко, что Витя морщился и даже пытался вырваться. Я – терпела. Тут и всплыло то, что хотелось забыть, как кошмарный сон.
Бабушка минут на двадцать оставила маму одну у гроба Бориски. Ей надо было «сбегать» в магазин. Возвращается – гробик пуст. Бабушка чуть в обморок не упала. А мама носит Бориску на руках, качает, будто убаюкивает…
Я это вспомнила по дороге с кладбища. Это было в начале ноября 42-го. Тогда и кончилось моё детство. Так не только Война распорядилась. Это было и моё решение: папа и тётя Аня на фронте, бабушка старенькая, а мне уже десять, я старшая у родителей, я должна беречь маму и брать на себя много всякой работы, даже той, которая всегда считалась папиной. Это было первое важное решение в моей жизни».
(В. Румянцева. Из новой книги «Спасибо, звёзды»)
В Архангельске открылись II Войно-Ясенецкие чтения 
Женщина, которая была на войне 
«Свободу Окуневской». Как вспоминала Каргопольлаг знаменитая узница 
«У меня всё хорошо». Какими они были, парни, отдавшие жизнь в Афганистане?