«Об Иосифе Бродском написано невероятно много, но оказалось, что эта сторона его жизни совершенно не освещена», - рассказал двоюродный племянник поэта Михаил КЕЛЬМОВИЧ.
В субботу в Архангельске состоялась творческая встреча с Михаилом Кельмовичем, где он представил свою книгу «Иосиф Бродский и его семья». Михаил Яковлевич писал на основе своих воспоминаний, он тогда был подростком, а также о том, что рассказывали родственники. Эта книга - о семье, в которой вырос Иосиф Бродский, о ленинградской интеллигенции. Вот некоторые отрывки из книги.
Затаённая обида
Из главы «Володя Уфлянд».
Он стоит на перекрёстке кухонного коридора и нашего и вычисляет, судя по всему, соседнюю Володину дверь. (В. Уфлянд - поэт, снимал комнату. - Ред.) Для меня - это очень неожиданно. В моём детском понимании Иосифа можно встретить у него дома, на Пестеля: там он меня фотографировал. Или на Чайковской у Вольпертов на каком-нибудь семейном обеде или дне рождения. А как он попал сюда, совершенно не понятно.
Потом из своей комнаты выходит Володя, и оказывается, что Бродский пришёл к нему и что они знакомы. Они шутят, улыбаются и начинают о чём-то говорить. Затем уходят к Володе. То, что он заходит в комнату к Володе, а не к нам, для меня так же удивительно, но и только. А вот родителям ещё и обидно, и они долго потом обсуждают, что он «всегда такой». «Всё время с приятелями, а к родственникам не заходит вообще. Даже когда пришёл в нашу квартиру, не зашёл».
Из главы «Друзья и родственники».
«В отличие от друзей, родственники вспоминают Иосифа Бродского без характерного придыхания. Позиция друзей и родственников вокруг индустрии воспоминаний о нём - это вообще вопрос интересный. В этом деле, несомненно, сложилась монополия друзей и полное забвение родственников, что в значительной степени объективно, так как среди родственников не было людей пишущих.
Кроме того, родня не нуждалась в шансах на известность, так необходимых людям литературного труда. Они (родственники) просто ходили на работу и получали зарплату. Меня вопрос дележа чужой славы не интересовал абсолютно. Но я видел у некоторых своих родных глубокую и затаённую обиду на то, что они обойдены вниманием.
Друзьям всегда достаются не только отблески славы, но приключения. Семье же остаются будни. Например, будни бесконечного и безнадёжного ожидания матерью и отцом звонка из-за океана.
Впрочем, говорить огульно и о тех, и о других было бы неправильно. Жизнь показала, что среди друзей есть люди, самоотверженно преданные его памяти, и есть исподтишка таскавшие на продажу предметы домашней обстановки - тире - музейные экспонаты. В то же время далеко не всех членов моей семьи волновали вопросы повышения собственной значимости за счёт великого родственника».
Из главы «Рекламные газеты»
«Но «полторы комнаты» - это плач о матери и об отце. Помните, в самом начале эссе «Полторы комнаты»: «Теперь ни матери, ни отца нет в живых. Я стою на побережье Атлантики: масса воды отделяет меня от двух оставшихся тёток и двоюродных братьев - настоящая пропасть, столь великая, что ей впору смутить саму смерть». Но один из двоюродных братьев, Александр Вольперт, на самом деле уже обосновался в Чикаго. Собственно, он - профессор Чикагского университета, один из немногих ленинградцев, кто регулярно общался с Иосифом по ту сторону Атлантики... Относительно недавно он рассказал эпизод одной из последних их встреч. С его слов, Иосиф жил в небольшой квартирке, почти полуподвальной, со ступеньками вниз. Когда Иосиф открывал входную дверь, из почтового ящика вывалился ворох рекламных газет и листков. Они разлетались по полу, и Иосиф в ярости топтал их ногами.
Мне это очень понятно. Представьте себе, что значит такой ежедневный «холодный душ» рекламы для человека, который обозначил свою жизненную позицию следующим образом: «Всё, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению». «Всё тиражное я воспринимал как некую пропаганду».
«Вскоре он уехал»
Из главы «Прощание славянки»
«Незадолго до отъезда Иосифа (естественно, я был не в курсе) у меня возникло желание показать ему свои стихи. Он пригласил меня сразу, и я пришёл к нему в гости... Мне было 16 лет… Я принёс тетрадку и листы, в основном рукописные. Иосиф отнёсся внимательно к моим каракулям, прочёл всё и разбирал затем почти каждую строчку. Было непривычно, что он беседовал со мной на равных, как со взрослым... Иосиф отметил несколько строк в разных стихотворениях. Ему понравилось одно место, где тень от скамейки я сравниваю с детскими страхами. Он отнёсся к моему поэтическому увлечению не только серьёзно, но и заинтересованно, как будто бы сразу увидел во мне товарища по цеху. Видимо, для него это была другая мерка и иные отношения относительно бытовых, родственных, приятельских и т. п.
Основная мысль его высказываний звучала так: современная поэзия говорит простым, как будто обыденным языком.
Затем он достал с полки потрёпанный толстый томик антологии русской поэзии и начал читать Державина «На смерть князя Мещерского». Он декламировал, как обычно, с подвыванием, обращая внимание на отдельные строки, их силу или смысл.
Вскоре он уехал. Вначале я не осознал смысла происшедшего. Со свойственной 16 годам погружённостью в свои подростковые дела. Мне казалось, что ничего страшного не произошло.
Я не успел вернуть книги из его библиотеки…
Он оставил мне удивительные вещи. Роберта Фроста, Бхагават гиту в переводе Смирнова, Юлиана Тувима и Роберта Грейвза. Некоторые книги потерялись, но другие ещё стоят у меня на полке.
Пропал томик стихов Арсения Тарковского с дарственной надписью: «Иосифу, с любовью и верой!». Зато среди тех, что остались, - антология русской поэзии в твёрдом потрепанном переплёте со стихотворением Державина, помеченным крестиком».
Досье
Михаил Кельмович - психолог, дизайнер. Двоюродный племянник И. А. Бродского. Живёт в Санкт-Петербурге.
На приёме у врача. Можно ли было помочь Комиссаржевской и Бродскому 
Музей Бродского в Санкт-Петербурге откроется на один день 
Бродский, Петруха и ещё 8 знаменитых советских тунеядцев